После моего рождения в роддоме на Замковой горе в Минске меня перенесли на улицу Островского. Первые годы как в ускоренной съёмке: недолго провалялся в колыбели, с постоянными попытками встать на ноги; поворочался, изгибаясь и вылезая из пелёнок; встал, попрыгал в кроватке, глупо улыбаясь, проверяя упругость ног; затем пошёл боком вдоль бабушкиного дивана; и как только появилась уверенность и ловкость в движениях, почти сразу побежал осваивать двор и улицу детства.
Мама в нашем дворе, 50-тые годы
Раньше она называлась Раковская, а это место – Раковским предместьем. Это была древняя дорога из города в близлежащее местечко Раков, известное в прежние времена своими ярмарками и базарами, ещё прежде улицу именовали «Юраўская». Как бы она не называлась, она для меня навсегда останется миром моего детства.
Зима была связана с моим появлением на свет и до сих пор, когда я вдыхаю морозный воздух Раковского предместья у меня такое ощущение, что я заново родился, и мне становится не по себе, словно я возвращаюсь в студёный январь 1952 года.
Весна каждого следующего года пьянила своими ароматами, и, уставшие от домашних застоявшихся запахов, ноздри сами втягивали в себя надвигающуюся теплоту и свежесть. Запахи детства особенные, первозданные, чистые, незамутнённые. Если стоять лицом к моему дому, повернув голову направо, и, если ветерок дует навстречу, можно уловить ароматы прибрежных трав Свислочи.
Пересечение улицы Немигской (Немиги) с Островского (Раковской), 1965 год.
Фото: Зенон Позняк
Островская спускалась вниз к реке и улице Немига, на пересечении с которой слева находилась Екатерининская церковь, бывший мужской монастырь Петра и Павла, в моё время там был архив, а справа на углу – охотничий магазин, где отец купил себе тульскую двустволку, там всегда сильно пахло ружейным маслом и порохом. Эти запахи трудно с какими-либо иными спутать, однажды вобрав их в себя, они навсегда остались в памяти, хотя давно уже нет такого магазина, да и часть улицы Островского перегородили панельными домами, возле которых всегда присутствует «миазмы цивилизации» уже иного времени.
Дом, где жила семья мамы в пятидесятые годы, был № 14. Вход во двор с улицы запирался на ворота и калитку. Слева от них располагался наша светлая обитель с деревянным крыльцом. Прямо – в глубине двора стоял одноэтажный деревянный дом Минича, а справа – здания и сараи 12-го номера, где жили многие друзья тех детских лет. Иногда, мне кажется, я мог бы найти это место с закрытыми глазами, для этого только и надо было, чтобы ветерком подуло в нужном направлении.
Лето пропитывало всё вокруг солнцем. Как удивительно детство наполнено запахами, звуками и картинками, оставшимися навсегда в памяти. Вот загрохотал по улице грузовик, и запахло выхлопными газами, бензином и пылью. Не напрягая обоняния, я мог, глядя в другую сторону, отличить ЗИЛ от полуторки или студебеккера.
Дорога нашей улицы в ту пору была мощена булыжником. И каждый камень мостовой после дождя, нагревался солнцем, его лучи слепили глаза и испарения создавали особенный букет соединения влажного воздуха, дороги и машин.
Я заглянул в щель огромных ворот и увидел полуторку, которая с грохотом покатила с горки в сторону Немиги. Жарко и душно летом в городе, так говорят взрослые. А мне воздух приятен, вдыхаю его полной грудью. И не душно вовсе. Пахнет летом и, как считают знакомые мальчишки, каникулами.
Вот запахло махоркой, и мимо нашего двора прошёл какой-то взрослый дядька, покуривая самокрутку. Я всё ещё стою у ворот и смотрю в щель. Скоро этот запах некому будет вспомнить, и он станет уникален. Дым от махорки въедался в человека: пахли руки, одежда, изменялось дыхание, и даже, когда человек уходил, запах оставался, чтобы проверить – помнят ли о нём.
А запах незнакомого человека? От кого-то пахло кислятиной; от кого-то – гнилью, затхлостью или перегаром; от кого-то – опилками или струганными досками; скисшим молоком или сырой землей. Мужчины обладали более резкими запахами, женщины пахли приятнее, и мой детский нос крутился по сторонам в надежде не пропустить, как мне казалось, опасность.
От отца исходил запах кожи военной амуниции, я чувствовал его, когда встречал отца во дворе и обнимал за ноги, чуть выше голенищ его офицерских хромовых сапог; или, когда, сидя на его коленях, прижимался к его груди и портупее, в этом случае к запаху кожи подмешивались едкие едва уловимые оттенки асидола от медных пуговиц его мундира.
Когда же я приближал свой неугомонный нос к его выбритому подбородку я ощущал аромат мыла с его помазка или одеколона с оттенками жасмина, розы и свежей зелени. Я любил наблюдать как он бреется. Иногда он позволял мне взбить пену и обмазать ей его лицо. Делал я это неумело, но всегда охотно, вызывая у окружающих смех.
Особенно мне нравились отцовские гримасы, когда он словно показывая мне козу большим пальцем левой руки приподнимал нос кверху, а правой рукой опасной бритвой срезал волоски с верхней губы, или, когда его язык изнутри упирался в щёку, чтобы легче бриться, эти, как мне казалось, кривляния, меня всегда веселили.
В детстве меня пугал запах крови, но наблюдая как отец с невозмутимым выражением лица заклеивал кусочками газеты порезы на подбородке, я стал спокойно относиться к разным повреждениям кожи и только просил, чтобы их «залепили газетой», «не хочу нюхать эту кровь».
Мама благоухала чем-то особенным еле уловимым, привычным, родным и от того приятным и умиротворяющим, иногда от неё пахло духами «Красная Москва», аромат был особенным, запоминающимся. Однако после того, как я из-за него перепутал маму с незнакомой женщиной в толпе, к нему присоединился страх её потерять, к тому же, когда в воздухе появлялась "Красная Москва", они с отцом куда-то уходили.
От бабушки всегда приятно пахло завтраком, обедом и ужином и ещё дымком из её голландской печки, углём и дровами. Ещё с ней накрепко был связан запах ладана, церковных свечей и соборной прохлады, – иногда она брала меня с собой на вечернюю службу в «Кафедральный собор Сошествия Святого Духа», где она меня и крестила в младенчестве в тайне от родителей.
В храме для моего детского воображения всё было очень красивое и я, к стыду своему, мечтал унести, припрятав в кармане или под курточкой, что-нибудь золочённое на память, но понимал, что бабушка рассердиться и это меня останавливала. С тех пор в церкви мне почему-то немного стыдно за некоторые мои потаённые желания, а запах церковных свечей ассоциируется с неосуществленными желаниями.
От маминой младшей сестры Нины пахло чернилами, типографской краской её книг и учебников, которые она читая оставляя в разных местах комнаты, а я их перелистывал, рассматривая картинки. Она училась в техникуме. Ещё иногда она заимствовала мамины запахи: кофточки, туфелек, платочка, перчаток, «Красной Москвы».
А запахи сараев около которых проходили мои детские игры? Через небольшую дырку в деревянной прогнившей стене можно было проникнуть в внутрь, в темень чужого хлама, найти там железный цилиндр немецкого противогаза с вонючей маской, надев затхлую резину которой, можно было попробовать поздно вечером испугать мальчишек с соседнего двора, подстерегая их в подъезде дома №16.
Моё обоняние сопротивлялось, когда мы с ребятами из-под тряпок вытаскивали заплесневевший немецкий ранец. Тогда же я пытался запомнить, чем пахнет фашистский штык-нож. Мне это так не удалось, потому что бабушка сразу его забрала и выбросила в яму вонючей уличной уборной, по её мнению, там ему было самое место. Хотя бабушку я пытался убедить по-детски серьёзно, что уборная существует совершенно не для этого, только слов у меня в то время не хватало. Впрочем, моя мудрая была права, на следующий день я ощутил незнакомый душок опасности, исходящий от военного в синем, нашего участкового, который, как сказала бабушка, приходил «вынюхивать», кто из детворы бегал по двору с немецким штык-ножом.
Двор Островского №14 находился на небольшой горе. Чтобы войти в наш дом, надо было подняться по деревянной лестнице с перилами. У свежеструганного дерева особый аромат, но лестница пахла не так. Мне всегда казалось, что она пахнет моими родными, которых я мог бы найди по запаху и следам. Сколько раз они поднимались и спускались по этим ступеням? А сколько раз здесь проходили соседи? Лестница и дверь в коридор была как узкое горлышко бутылки, в котором запахи всегда сгущаются до дурноты и головокружения, как мне казалось, именно поэтому, её часто мыли, и «ароматы» становились не такими назойливыми.
Воздух в общем коридоре дома всегда был насыщен испарениями человеческого жилья и керосинок, на которых готовили пищу соседи. В коридоре всегда было темно и хотелось поскорее проскочить в бабушкину комнату, где всё было такое родное и знакомое.
А запах общего туалета в доме, как заходишь по коридору налево, и, родственного ему, деревянного – во дворе книзу от дома? Это был запах любопытства, человеческих выделений, мух и их личинок-опарышей. В детстве почему-то всегда тянуло на подсматривание и всё было интересно.
А запах бузины, непроходимых кустов, лебеды, полыни и другого разнотравья во дворе вдоль забора техникума, где училась моя тетя Нина? – это место было связано с прятками и страшными рассказами старших мальчишек: «В черном-черном доме жил черный-черный человек… (и зловещая концовка) Отдай моё сердце!!!»
Ещё на стадионе техникума сжигали в баках с дырками фотоплёнку, после их сгорания якобы оставалось серебро, а мы, украв плёнку и обернув её плотно несколькими слоями бумаги, делали дымовухи, дым был неприятен, но необходим, когда ребята играли в войну.
Осень приносила другие запахи. Дождь смывал накопившуюся пыль, а ручьи вымывали с горки во дворе пуговицы из перламутра ракушек. Когда-то у нас во дворе было пуговичная артель. Пахло свежестью, прохладой и грязью одновременно. Запахи этой поры, сопли, отхаркиванье после мучительного кашля, оставляли меня только во время помутнения сознания из-за высокой температуры. Я отворачивал нос, когда ко рту подносили ложку с вонючей, как мне казалось, микстурой с пахучестью аниса. На расстоянии унюхивал, когда бабушка замачивала в воде горчичники, и это всё несмотря на насморк. С трудом проглатывал "букет" аспирина и не переносил капли для носа из пипетки, они ухудшали моё обоняние и сушили слизистую носа.
А как замечательно благоухала чистая постель. В конце недели бабушка устраивала стирку. Белье вываривалось в оцинкованной выварке на керосинке или примусе с хозяйственным мылом, аромат которого неповторим, затем бельё выполаскивалось и высушивалось на ветру за домом. За это время оно трижды меняло свой запах, – я, любопытный, проверял.
После того как мы с отцом приходили из общественных бань у реки Свислочь, бабушка доставала простыни, наволочки и пододеяльники из комода, куда в обычные дни доступ был запрещён. Из бань я возвращался с коллекций запахов: мыл разных сортов (особенно мне нравилось земляничное), веников из веток и листьев разнообразных деревьев (предпочитал березу), пара с ароматическими добавками из парилки (особо сильное впечатление осталось от эвкалипта), дымка из печей, замеса из немытых и мытых тел, свежести чистого белья, пива (наслаждаться я мог только запахом), лимонада и т.д. и т.п.
Зимой морозный вдыхаемый воздух смешивался с дымом из труб домом. Отопление было печным. И я как завороженный смотрел на дым, который в безветрие поднимался почти вертикально вверх. А запах подвала? – где у бабушки хранились дрова, квашеная капуста и соленые огурцы. А ароматы с соседней улицы, где всегда аппетитно и удивительно постоянно пахло хлебом и ванилью. Там находилась пекарня и как говорили в детстве: «там жили булочники».
Запахи 50-х годов – вас уже нет, как нет уже улицы Островского, и моего дома, и его обитателей, но вы навсегда остались во мне – запахи прошлого, оживляя воспоминания безвозвратно ушедшего детства.
P.S. Когда я вырос узнал, что у диких народов прелюдия к знакомству, сближению, любви выражалась в обнюхивании. Обоняние тесно связано с половой сферой – являясь одной из эрогенных зон. Всем это известно на примере поведения животных. При повреждении слизистой носа при некоторых операциях, у мужчин развивалась импотенция и снижалась либидо у женщин. Потери обоняния (аносмия) свидетельство серьёзного недуга, а у пожилых – приближение к финалу.
